В Беслане я никогда не искала матерей, чтобы расспросить и записать, никогда. Разговаривала только с теми, с кем случайно завязался разговор, кто подошел сам. Я не могла по своей воле начать эту тему, за исключением моего звонка к матери Ислама. Погружать их еще раз в бездну воспоминаний... Тем более, что о многих написано было в газетах. Чаще всего мы знакомились с родителями после того, как стихотворение было уже написано. Как это было, например, с Анетой, матерью Аланы.

     Она оказалась в зале с двумя детьми, старшей, десятилетней Аланой, и грудничком Милой.
Из книги Ю. Юзик "Бесланский словарь": "В первую ночь мы не спали: дети плакали, сами в диком напряжении... уже было какое-то страшное предчувствие, что все равно кому-то придется погибнуть... Аланка смотрела на меня, а потом спросила: "Мама, а если бы тебе пришлось выбирать, чью жизнь спасти, твою или твоей мамы, ты бы что выбрала?" - "Жизнь моей мамы, Алана". - "И я тоже. Твоя жизнь для меня дороже моей", - она так серьезно посмотрела мне в глаза. Понимаете? Я только сейчас поняла смысл её вопроса...     

    Десятилетний ребенок задал мне извечный философский вопрос: что самое дорогое в жизни? И сам нашел на него ответ: жизнь другого человека. И моим ответом она только утвердилась в правильности своего выбора. Она словно завещала мне жить... Мы, взрослые, не оправдали надежд, возложенных на самих себя.

   Когда выводили женщин с грудными детьми, я смогла выйти оттуда, оставив ее в спортзале!.. Оставить её там... Я до сих пор не могу понять, как это могло произойти?! (закрывает лицо руками). До сих пор не могу говортть об этом (плачет). Я вспоминаю её последний взгляд и спрашиваю себя: КАК ты могла так поступить,,,"

   Все помнят, как Руслан Аушев смог на другой день вывести женщин с грудными детьми, спас 26 человек. Тем из взрослых, кто хотел отдать ребенка уходящим и остаться со вторым своим дитём, боевики отказывали в праве вынести и грудничка. Нечеловеческий выбор для матери, шанс для одного из детей. И вечная, пожизненная материнская мука вины...

    "...забегает боевик в душевую: с грудными детьми на выход. Я подскочила: Можно с ней?" - хватаю Алану за руку. Он в ярости: я сказал, с грудными детьми на руках, пошла быстро! ... я растерялась... Поворачиваюсь к Аланке: мы пошли, ты веди себя хорошо...(долго молчит)
   Боже мой... Она так испугалась... Смотрит на меня огромными глазами, словно не понимает, что происходит... Разве я могла уйти без неё? Она и подумать так не смогла (плачет)... Её взгляд...
   Таких слов ни в каком словаре нет, чтобы описать вам её взгляд... Паника...Ужас...Крик...Беспомощность...Отчаяние...Безмолвие...Прощание...
     Я ведь думала, она выживет. Я не знала, куда нас выводят: а вдруг расстрел? Милка умирала у меня на руках... Я инстинктивно спасала младшего ребенка, беспомощного и ослабленного... Я до самого конца буду нести свой тяжелый крест вины... И никогда, никогда не искуплю её"

АНЕТА

«С ребенком – на выход!»- Анета, тебе?
Расстрел избавленья на школьном дворе?
Надежды смертельной последняя нить?
Но если их двое - кого выводить?

Годовалую дочь, что припала на грудь,
Нет сил отлучить, ни сказать, ни вздохнуть,
Только криком кричит каждой клетки душа,
Бьет в висках к тебе, Боже, вопросов мольба.

Где ваш дар откровений, мудрецы и волхвы?
Для незрячих ли свет Вифлеемской звезды?
Третьи сутки весь мир над Бесланом распят,
На Голгофе безумья младенцы горят.

Дар любви твоей, Господи - старшая дщерь,
М н е разжать ее руку? М н е закрыть за ней дверь?
Десять лет ее жизни- искупленье чего?
Я носила бы в чреве поныне ее,
Если б знала Исход и бессилье Твое,
Если б знала, что смерти от смерти мне нет,
И что шаг разрывать буду тысячи лет,
Что сплетению рук я посмертный палач,
И что взгляд твой, Алана, - не крик и не плач...

А прощения боль, свет за гранью миров,
Благовест из руин и над ними покров,
И что вечность с тех пор мне дана для того,
Чтобы помнить тот взгляд, в повороте плечо…

***
Не тобой ли, Господь, было мне суждено,
Богородицы лик и Адама ребро
Воплотить в себе, таинство жизни даря?
Почему ты мне вынес такой приговор:
Отлучать от спасенья свое же дитя?

Я кричала в аду: что творишь ты, Господь?
Тебя нет, на заклании - детская плоть…
..Сквозь страницы тетрадей, как сквозь письмена,
Проступают распятые руки Христа.

  Через три года после этих событий я оказалась в Нальчике, где Общественная палата РФ проводила слушания по теме о прессе. Туда приехали бесланские матери: я сразу узнала Сусанну Дудиеву, Эллу Кесаеву и была еще одна женщина среди них - хрупкая, худенькая, вся седая. У меня осталось очень тяжелое впечатление от увиденного. Ждали приезда Дмитрия Козака. На сцене было много известных людей, в том числе Сванидзе, отец Феофан Ставропольский, если я не путаю его имя. И так получилось, что именно в тот момент, когда вышла выступать одна из матерей, все со сцены встали и вышли. Оказывается, они вышли встречать Д.Козака. Пустая сцена... Только ряды стульев...Спасибо отцу Феофану- он один остался их слушать. Было так стыдно... Еще было стыдно, когда им резко отвечал Сванидзе на просьбы помочь провести на телевидении встречу то ли с Соловьевым ("К барьеру"), то ли с Пушковым, не помню уже, но передача очень известная.
    Потом, во время перерыва, слышу, меня зовут. Я как близорукий человек не сразу узнала, кто это. Ко мне подошли четыре женщины- те самые матери Беслана. Маленькая, совершенно седая женщина оказалась Анетой. "Мы приехали, чтобы увидеть вас, -сказала она.- Мы знали, что вы будете здесь..."

    Рядом со мной стояла редактор лакской газеты "Илчи", Качар Гусейнаева, подошли еще журналисты из других республик. Хорошо, что у меня с собой были 2 книги, я отдала их, кто-то попросил. На тот момент издательство "Эпоха" уже выпустило 200 экземпляров как благотворительное издание.

    Последнюю книгу я отдала Эльвире Горюхиной, когда она приезжала ко мне в Махачкалу чуть больше года назад.

   Тогда во время перерыва я подошла к Сванидзе и упрекнула его, почему он позволил себе в таком тоне говорить с матерями Беслана. Он оправдывался тем, что просто никто "сверху" не даст им провести такую передачу. "Неужели Вы не могли корректнее сказать об этом?". Рядом стоял Э.Сагалаев, к нему подошли матери, я отошла.

    Передачи, по-моему, так и не было.

  Потом, после собрания, мы долго разговаривали с ними, Анета показывала альбом с фотографиями дочерей...
   Потом, спустя время, я обратила внимание на то, что ко многим стихам невольно дописывалась вторая часть- как молитва ребенка или матери. И я не могла понять одно: я писала их и из чувства протеста перед        Тем, кто позволил этому случиться, я была на грани неверия, но стихи сами собой дописывались, как обращение к Нему, и вопреки чувству, заставлявшему браться за перо, стихотворение дописывалось как сострадание с Ним, а не упрек Ему...

    Что это было? Диктат языка, как говорил Бродский, или победа бессознательного во мне, не знаю.